В доме на Садовой. История Цацы - Ирина Бйорно

– Где остальные? – завопила Маменькина мама и шлёпнула девочку по попке.

– В угол! Ты – наказана! И она потащила её, Машеньку, в тёмный угол в прихожей.

– Стой здесь, пока не попросишь прощение и скажешь, где остальные фотографии, противный ребёнок!

Мама погрозила пальцем и закрыла за собой дверь в комнату. Машенька осталась одна. В холле горел слабый свет, было тепло, поэтому она особо не переживала в своём углу за гардиной.

Машенька стояла в своём углу и размышляла, что ничего плохого она никому не сделала, поэтому просить прощения она никак и ни у кого не хотела, так как своей вины не видела. Постояв минут десять, она нашла за занавеской толстую книжку с картинками, оказавшейся собранием картин Пикассо из Эрмитажа, и углубилась в их изучение.

На одной картинке она увидела голенького мальчика, балансирующего на мячике, и Машенька поразилась: между ног мальчика висел небольшой шланг. Картинка была маленькой, и детали она не могла рассмотреть, но решила, что продолжит свои исследования на следующий день.

Она пошла в туалет, пописала, дёрнула, как её научили, ручку, висевшую около толчка на толстой железной цепочке, повиснув на ней всем своим маленьким телом, и вода полилась из верхнего бачка с шумом вниз. Пока текла вода, Машенька вдруг задалась вопросом, куда же течёт эта вода, и засучив рукава, она залезла своей ручкой в фарфоровое горло толчка для исследований. Дна она там не нашла.

Следующие пятнадцать минут она провела в многочисленном спускании воды и немедленном запускании своей маленькой руки в толчёк для детального исследования процесса этого нескончаемого водного потока, но и этот её новый проект тоже кончилося неожиданно и трагично: мама ворвалась в туалет с криками, пытаясь вытащить уже посиневшую от холода руку Машеньки из горла урчащего толчка и грозя неразумному дитю новыми наказаниями.

– Перестань! Что ты делаешь? Что ты за ребёнок – одно мучение!

И её опять поставили в тёмный, знакомый ей угол холла. Машенька не удивилась наказанию – она к ним привыкла. Через десять минут расстренная мама решительно подошла к Машеньке.

– Скажи мне, кто это сделал? – глупо вопрошала Маменькина мама, тряся обрывками своего паспорта перед носом Машеньки.

– Нет, ты мне скажи, кто это сделал, противная девчонка?

Машенька захлюпала носом от глубокой обиды и маминой глупости – она считала маму более интеллигентной для таких очевидных вопросов, но мужественно молчала, давая маме шанс догадаться самой – но напрасно! Вдруг она решилась:

– Цаца! Это – Цаца сделал!

– Какая такая Цаца? – спросила огородная мама.

– Цаца! Это – она. Это – не Машенька!

Как она могла обьяснить маме, что в ней живёт не только воспитанная Машенька, ходящая в чистом платьице, играющая в куклы, кушающая по утрам кашку, но ещё и другое существо – Цаца, которая хочет всё знать: как работает туалет, почему у мальчика на картинке шланг между ног, почему эти маленькие скучные книжечки с фотографиями так дороги бабушке и дедушке, хотя они их не читают каждый день, почему нельзя подкапывать стенку в кухне, что она сделала два месяца назад и за это была жестоко наказана (она-то знала, что там спрятан клад), и почему её наказали, когда она принесла со двора два гриба, в которых были синие чернилки, используемые Цацей для раскрашивания своих белых гольф и белой рубашки своего обожаемого папочки.

Машенька и Цаца жили в ней, борясь между собой и попеременно беря власть в свои руки. Ей не нравилась послушная, покорная, домашняя Машенька и очень нравилась любопытная, весёлая, готовая к приключениям Цаца. Но все вокруг, включая её родную семью, любили спокойную, воспитанную и неинтересную, зато удобную всем Машеньку, поэтому иногда она была Машенькой – ведь именно Машеньке дарили подарки и конфеты, ей завязывали пышные банты и одевали в красивые платья, ей покупали мороженное и торт в детском кафе.

Но когда она была одна – она была Цацей. Хотя Цацу и наказывали, ставили в угол и даже один раз выпороли прыгалками, когда Цаца решила покататься зимой с ледяной горки на железнодорожной насыпи, лихо летя на санках прямо на шпалы в коротком промежутке между пролетающими мимо поездами дальнего следования – Цаца ничего не боялась! А Машенька была неженкой, капризулей и трусихой!

Наступил вечер. Мама подошла к ней и сказала:

– Хорошо, иди спать, завтра будешь просить прощение. И вдруг она спроила:

– Ты – кто?

– Я – Цаца! – гордо ответила Машенька и улыбнулась. Наконец-то её мама стала хоть немножко понимать. Но это было не так. Мама покрутила головой и сказала:

– Не выдумывай! Ты – Машенька! Иди спать!

В этот вечер Машенька-Цаца закрыла глаза в своей постельке и решила, что мир – странный, мама – глупая, хотя и родная, а Цаца будет профессором и однажды изменит этот опасный и непонятный мир навсегда. С этим она и уснула.

Как Цаца играла в любовь

В пять с половиной лет Цацу отдали в детский сад – санаторного типа, для ослабленных здоровьем детей, хотя Цаца была здорова – несмотря на мамины закутывания зимой в шубу, варежки, платок крестом, ежедневное пичканье ненавистным вонючим рыбьим жиром и постоянным контролем за жаркой и не всегда нужной пуховой шапкой на голове, от которой только потела голова и пух забирался в нос, мешая дышать.

Но Цаца никто не спрашивал – ею распоряжались, как хотели её милые родители, которые теперь решили приучить её к коллективному дедсадовскому образу жизни, нужному, как думали родители, для выживания в социалистическом коллективном государстве. Они надеялись и хотели, чтобы из Цацы в будущем вырос примерный строитель коммунизма.

Сад только и назывался садом, но никакого сада там не было, зато за высоким железным забором было одноэтажное здание с несколькими комнатами для детских групп различного возраста с примыкающей общей столовой и длинным коридором со шкафами для одежды и горшками, стоящими в ряд для коллективного справления малой и большой нужды под надзором толстой и доброй няни.

К дому примыкала общая терасса без стёкол, где стояли кровати без матрасов для коллективного «тихого часа» с закаливанием, а на территории «сада» была сделана деревянная горка, песочница, качели и росли два высоких тополя, заполнявших дедсадовский двор в июне пухатыми, липкими гусеницами – семенами.

Детский сад был недалеко от дома Цацы – нужно было только перейти через широкий железнодорожный мост со светофором, но мама провожала и встречала Цацу каждый день, не разрешая девочке прявлять самостоятельность в изучении родного многомиллионного города.

Цаца, проведя почти шесть лет жизни одна дома, где она научилась читать, считать (до ста) и выучилась делать из конструктора машины с зажигающимися от батарейки фарами-лампочками, попала в коллектив девочек, качающих куклы, мальчиков, играющих в войну и не интересующихся ни электрическим конструктором, ни чтением книги Распэ «Приключения Барона Мюнхгаузена», которую Цаца обожала, ни собаками, запускаемыми в то время в космос.

Дети в группе казались Цаце примитивными и глупыми, а справлять нужду на коллективных горшках она считала постыдным и негигиеничным, терпя до дома и садясь на дедсадовский, пахнущий хлоркой горшок только в крайнем случае.

Еду коллективную она не любила, предпочитая голод ненавистному тёплому молоку с жирной пенкой, от вида которой её тошнило, поэтому она завела в своём шкафчике склад сухарей, которые она приносила из дома в кармане и грызла на прогулке или во время «тихого часа».

Она любила пить чай, но чай в детском саду отдавал хлоркой и, как ей казалось, помойкой, а она была девочкой очень чувствительной к запахам.

В первый день Цацу спросили, как её зовут, а она – чтобы скрыть свою маленькую, но богатую событиями биографию, решила придумать имя для коллективного пользования – и назвалась Олей Тесёмкиной. Почему именно этим имненем – она не знала, но оно казалось Цаце достаточно примитивным, чтобы не выделяться в этом коллективе не выбранных ею детей. Оля Тесёмкина – просто и без вопросов: «А твой папа – еврей? А бабушка – белорусска?» Этих расспросов она не любила, поэтому и выбрала простое, пролетарское имя – Оля Тесёмкина.

Этим именем были помечены все личные вещи Цацы, включая сшитые бабушкой ватные «бурки», которые она надевала, когда все дети спали в «тихий час» на незастеклённой террасе в простёганных ватой мешках – в любой мороз и при любой погоде.

Она любила эти часы на морозном зимой воздухе, где она отдавалась мечтам, лежа без движения в толстом спальнем мешке. Иногда она засыпала – но редко, не любя потерю контроля над ситуацией. Она верила, что контролирует своё существование, но вот однажды её вера подверглась неожиданному и суровому по последствиям испытанию.